Алексей Топоров родился в Казани и в 1999 году закончил Казанский государственный университет. Работал во многих казанских изданиях и в пресс-службе наркоконтроля, когда в РТ еще существовало управление ФСКН. Молодой человек занимался и общественной деятельностью, был правозащитником. События на Украине в 2014 году застали его в Волжске, где живет супруга Топорова.

В мае он уехал в самопровозглашенную Луганскую народную республику в качестве журналиста, потом работал пресс-секретарем Минобороны ЛНР и на тот момент главы республики Игоря Плотницкого.

О том, как ему удалось пересечь границу, сколько татарстанцев участвовало в конфликте и как в «жарком» Донбассе жили журналисты — в интервью ИА «Татар-информ».

Какие эмоции, мысли у Вас вызывали события на Украине, когда Вы еще были в Волжске?

— Самые тяжелые. Я предполагал, что такое может быть. Примерно с 2005 года занимался историей распада СССР и распада Югославии. Я нашел очень много параллелей в этих процессах. Мне уже тогда было понятно, что будет происходить разлом по линии Россия — Украина. Соответственно, я это уже ожидал. Больше всего опасался того, что руководство России повторит ошибки Белграда. В итоге это может привести не только к уничтожению русского сопротивления на Украине, но и к распаду России.

В 2014 году, когда это все только начиналось, когда полыхал Майдан, я написал статью в издание «Русский обозреватель», в названии которой звучало «Не наступайте на балканские грабли». Я нашел массу аналогий между распадом сербского мира на Балканах и русского на постсоветской территории и говорил о том, что нужно избежать этих ошибок, чтобы больше этого не повторилось. Если этот опыт не будет изучен, то может случиться трагедия. Это было до событий в Одессе, до начала войны как таковой. Но власти нас никогда не слушают, не читают нас, мы им неинтересны. В итоге власть наступила на те же самые грабли, по моему ощущению. Когда начался сам Майдан, я на него смотрел с бессилием и думал: «Ну пусть делают что хотят, это не мое дело». Я понимал, что это плохо для России, но это их выбор. Когда я узнал, что есть русское сопротивление на юго-востоке, это было принято мной с большим воодушевлением и я надеялся, что там все будет по-другому, чем это было в Хорватии или Боснии. Но на самом деле все стало развиваться по хорватско-боснийскому сценарию.

Тогда Вы задумались о том, что надо туда поехать?

— Ехать куда-то я не планировал долгое время, потому что у меня не было опыта в журналистике боевых действий, никакой боевой подготовки — я не служил в армии по здоровью. Поэтому не было таких планов. Но после того как в мае в Одессе сожгли 70 человек, для меня это стало точкой невозврата. Я понял для себя, что я должен быть там. Что я должен рассказать людям правду о том, что там происходит. На то время было очень много лживой информации со стороны украинских сил, проукраинских и либеральных сил, которые просто откровенно врали. У меня был определенный бэкграунд, я думал, я смогу там что-то снимать.

Сначала в качестве добровольца уехал мой друг из Казани. Он уехал 6 мая до референдума. Граница была закрыта и ему дали справку, что он от военно-поискового отряда. Там как раз была годовщина освобождения Донбасса от немецко-фашистских захватчиков. И его легко пропустили. В то время пограничники довольно формально подчинялись киевской хунте. На самом деле они ожидали, что придет Россия и хотели перейти на сторону России. Это я могу сказать со стопроцентной уверенностью. Какие-то особисты были со стороны тех, кто поддерживал хунту, но в своей массе армия готова была перейти. Если бы у нас на Донбассе был реализован крымский сценарий, то 80 процентов украинской армии, погранслужб и даже многие представители МВД, пожарные части, МЧС в большинстве перешли бы на сторону России, даже не задумываясь.

Ваша семья, жена как отнеслись к тому, что Вы решили туда поехать?

— Жена, хоть и общественник, конечно, переживала. Боялись этого всего, но благословили, потому что понимали, что это благое дело, отпустили, скрипя сердцем. Кроме мамы — маме сказали, что еду в Крым, что нашел там работу. Поэтому она не в курсе была.

Каким образом Вы там оказались?

— Я уехал 20 мая 2014 года. Была такая интересная история. В Москве есть организация — общественное движение «Альтернатива», которое занимается тем, что вытаскивает людей из трудового рабства по России и миру, работают даже в Африке и на Ближнем Востоке. Организовал его Олег Мельников — известный человек, общественник, был защитником Химкинского леса, на него даже дело заводили. Когда началась ситуация в Донбассе, он уехал в Славянск в качестве командира, собрал всех активистов. Они там держали оборону, у них были свои ходы, как можно было пройти через границу. Я просто позвонил ему, попросил организовать. Он организовал проход через границу. Мы заезжали через территорию, которая сейчас контролируется Украиной, это Станица Луганская. Тогда она была под ополчением, принадлежала восставшему народу, украинская армия еще туда не дошла. Когда я туда заехал и впервые увидел ополченцев, у меня было такое воодушевление.

Кто с Вами еще был, с кем Вы пересекли границу?

— Был мой приятель из Казани. Еще два человека присоединились к нам у самой границы. Это были политические активисты из Москвы. Они приехали на съезд в Донецк, исключительно по политическим соображениям.

Чем Вы планировали заниматься в Луганске?

— Я думал, что буду заниматься тем, чем могу быть полезен. На тот период времени был аккредитован от агентства Regnum. Конечно, я хотел работать как журналист-стример, но, если молодым республикам нужна была бы какая-нибудь моя помощь, я готов был свои знания и умения им предложить. В общем, так и получилось по большому счету.

Мы доехали до Луганска, ребята уехали в Донецк. В этот период в Луганск приехал мой друг, он уже был в ополчении и создал боеспособную единицу. И я, когда доехал до него, оказался в расположении у них. Они заняли место бывшего Облвоенкомата. Командовал тогда этим батальоном (который создавался на коленках) отставной майор советской армии, впоследствии первый глава Луганской Народной Республики, а на тот момент министр обороны, Игорь Плотницкий. Первое время я жил у них и поскольку они создали Министерство Обороны, я им предложил сделать пресс-службу. Позвонил в Москву, согласовал с редакцией. Сказали, если не будет в ущерб основной работе, то пожалуйста. Начал заниматься функциями Министерства Обороны, составлял сводки, информировал российские и зарубежные СМИ, о том, что там происходило.

Какие сложности возникали на этой работе?

— Не было компьютеров. Я отправлял информацию через интернет салоны, они еще пока в то время действовали. Снимал на обычный смартфон первые боевые действия, когда ополчение брало часть нацгвардии, там было три части в Луганске. Я ехал налегке, ничего с собой не брал, даже диктофон. Снимал на смартфон и получились относительно хорошего качества фотографии, которые потом разошлись по сети и даже три центральных телеканала брали их. Там было много чего интересного, потрясающего, мощного, красивого. Видеть дух людей, которые не побоялись в тяжелое время пойти против власти — это непередаваемые ощущения. Мне на самом деле важны были люди. Когда я выезжал туда, я думал, что если мне покажут, что я там чужой и мы там не нужны, то развернусь и поеду назад. И вот я заезжаю в Луганск, я вижу граффити, которые на стенах, а там везде написано «Луганск — русский город», «Украина — это Россия», «Донбасс — это Россия». И я понял, что я на своем месте. Я ехал по улицам, общался с людьми. В тов время времени 80-90 процентов были пророссийски настроены. Поэтому сомнения сразу ушли. Я попал в часть к бойцам, где 90 процентов были местные. Говорили на русском языке. Были все свои шутки, песни — настоящие свои пацаны. Я понял, что я там, где я нужно, у меня пропали сомнения.

Вы сами участвовали в боевых действиях?

— Нет. Но желание было, особенно когда пошли обстрелы города, появлялись первые трупы. Когда началось зло, я понял, что против нас уже откровенный враг и уже никаких сомнений не было. Но у Плотницкого тогда была четкая позиция, что медики и журналисты ходят без оружия. Как я ни пытался, они мне не давали его никогда. Один раз ради смеха они мне выдали штык-нож. Пацаны смеялись: мы там на линии огня с оружием, а ты с одной видеокамерой. Камеру, кстати, потом мне выдал Плотницкий, взял у кого-то из своих родственников.

Я снимал то, что не снимали другие, так как был одним из первых неформальных журналистов. Снимал передовые на линии огня, то, что другим не удавалось. Это был май-июнь-июль. Были ребята из Life news — красавцы, очень отважные, лезли в самое пекло. Были из РИА Новости, приехали ребята из Комсомольской правды — Александр Котов, Дмитрий Стешин, Николай Варсегов, и Первый канал приезжал. Было классное журналистское братство. Я им немножко завидовал, потому что они приезжали из Москвы, с московскими зарплатами. Жили в отеле, были веселые компании. А я жил с бойцами в казарме, денег никаких не было. Я к ним приходил, говорил: «У Вас помыться можно?», а они такие: «Да, Леха, заходи».

С журналистами часто собирались?

— Собирались по вечерам, общались неформально, но это было до той поры, пока город не взяли в плотное кольцо и половину прессы отозвали в свои родные агентства. И был такой случай, когда в осадном городе остался только я, ребята из РИА Новости и еще из пары агентств. Остальным был приказ уходить, потому что снаряд упал возле отеля, где непосредственно жила вся пресса. Их быстро эвакуировали.

Бывали случаи смерти журналистов или ранений?

— Естественно. Погибшие на части Антон Волошин, Игорь Корнелюк из ВГТРК — двое ребят. Они как раз снимали, когда был штурм погранчасти на квартале Мирный, и я там тоже участвовал. Они потом брали у меня комментарий как у пресс-секретаря Министерства обороны. Я их видел, а потом через какое-то время пришли сведения, что они были убиты именно при минометном обстреле в поселке Металлист. От них мало что осталось. Подозревали, что наводчицей тогда была Надежда Савченко (которую потом помиловали и отпустили на Украину), в том числе, что она приложила свою руку к тому, что они погибли. Смертей было много.

Как переживали?

— Ты просто отключаешься, продолжаешь работать дальше. Я видел вещи гораздо более страшные, чем гибель этих ребят. Первого июня был штурм погранчасти на Мирном, когда прибыл на место, до этого украинский снайпер подстрелил ополченца — я видел его тело. Потом я поднялся на девятый этаж, чтобы снять штурм погранчасти с крыши. Там тоже снайперы работали, как раз парня подстрелили на крыше, его вытащили оттуда, пронесли мимо меня. Его кровь испачкала мою куртку. С тех пор смерть начала постоянно преследовать, там уже без них не обходилось ни одного дня.

Самый страшный момент — когда был авианалет на поселок Малая Кондрашовка, на станицу Луганская. Я впервые видел то, что показывают в хрониках про Великую Отечественную войну. Я шел по этому поселку, там все горело. На лужайках лежали фрагменты рук, ног, скошенные черепа. Люди бегали, пытались тушить, но ничего не тушилось, так как температура была очень высокая. Это был тяжелейший момент. Когда я оттуда уезжал, я прочувствовал внутри себя темноту какую-то, постоянно думал, вот, я отснял и уехал, а им — тем, что пережили бомбардировку, нужно как-то во всем этом жить дальше. Стараешься не думать, если будешь постоянно акцентироваться на таких моментах, то просто сойдешь с ума. Были и другие моменты, когда украинские диверсанты обстреляли из минометов дом престарелых. Я приехал, там было семь погибших стариков-колясочников без голов, тела посечены.

Нужно понимать, что это Донбасс — жаркий край, город в блокаде, где нет воды, электричества, мобильной связи. Простите за такую подробность — я три месяца подряд умывался исключительно влажными салфетками, запас которых через гуманитарную помощь приходил. Умываться было нечем. Не было нормальной еды. Тушенка, рыбные консервы, хлеб были праздником. Молочные хранилища прицельно все обстреляли и все холодильники были выведены из строя, чтобы не было возможности хранить пищу. Воду привозили в цистернах в определенное время. Выстраивались огромные очереди, что-то тебе доставалось.

Это был тяжелый период. В час дня выходишь в город, а город тих — абсолютно никого нет. Есть только ополченческие машины — больше ничего. Люди не вылезали из подвалов, просто там жили. Основная тема разговоров — пролетит, не пролетит. Когда наши «Грады» работали, я засыпал спокойно. Когда начинался минометный артиллерийский обстрел, ракетный обстрел с их стороны (уже по звуку определял), и сна никакого уже не было. Ждали, когда подрываться и бежать в подвалы всем. Один раз бомбили областную администрацию с воздуха, после этого военные самолеты продолжали летать над городом, не бомбили больше, но никто не знал, чего у их пилотов на уме, поэтому часто включали сирену воздушной тревоги. И услышав этот жутковатый протяжный звук все начинали бежать вниз, в подвал. Потом это начало происходить по несколько раз за день и страх уже потерялся.

За все это время не возникало желания вернуться домой?

— А зачем возвращаться? Я же не закончил то, ради чего приехал. Я же не на экстремальный отдых приехал или сафари. Я ждал, что либо мы все тут погибнем, либо победим. У меня было только два варианта. Я хотел видеть либо победу, либо готов был принять смерть. Я сросся с этими людьми, их судьба стала моей судьбой. Я каждый день их видел, общался с ними. Бросить, покинуть их я просто не мог. Это не по мне.

Из Татарстана были ребята в Донецке, Луганске? Сколько примерно человек?

— Про Донецк ничего не могу сказать, я с ними практически не общался. В Луганске были. Из моих друзей приехали как минимум трое человек, а с остальными я знакомился на месте. Я знал человек десять. Троих я вез сам. Один впоследствии стал командиром, он и сейчас там остается. А остальные двое казанские ребята — один из них был мой соратник. Он сейчас возглавляет Союз добровольцев Донбасса. А второй — челнинский активист. Остальные ребята просто прибывали, потом я с ними знакомился, узнавал, что земляки.

Кто-то из них погибал?

— Из тех, кого я знаю, Слава Богу, никто не погиб. Один был ранен. Он попал под обстрел, ему расколотило пятку. Он лежал в больнице. Когда кольцо над городом сжималось, я решил его вывезти, потому что, если бы украинская армия вошла, его бы сразу убили, он бы не мог бежать. Я договорился с машиной. Приехала машина, его забрали из госпиталя. Потом должны были за одной бабушкой поехать в спальный район. Приехали к ней. Бабушка не хотела никуда ехать, говорила: «У меня здесь цветы, кошки» — в общем, такая женская истерика, мы уговаривали ее минут 30, потом плюнули и поехали без нее. Довезли до границы, там работал полевой госпиталь, оставили его там. Меня спросил врач: «Что у вас происходит?» Я говорю: «Там ад происходит». Потому что когда уезжали из города видели везде черный дым — жуткая картина. Ему сделали операцию в России, он какое-то время ходил хромал, а когда у него восстановилась возможность ходить, он вернулся снова, поехал туда, в Луганск. Это было в 2015 году.

Вы все это рассказывали родным? Говорили, что маму не хотели расстраивать.

— Она узнала, увидела по телевизору. Потом была статья про меня в proKazan, о том, что я стал ополченцем. Но я им не стал в полном смысле этого слова, но и не стал возражать против такого позиционирования на страницах прессы, потому что мне очень хотелось , чтобы люди, у которых есть совесть, желание помочь, по моему примеру тоже туда поехали. Поэтому я так себя презентовал. Но, конечно, я был только журналистом.

Какие настроения были у местного населения?

— Изначально подавляющее большинство населения было на нашей стороне находилось. После Крыма у людей было большое воодушевление, все думали, что этот вариант будет у них тоже. Потому что в своей массе идентичность у населения Донбасса и Луганска и Донецка русская. Это исторически русские области, которые декретом Ленина просто Украине отдали, долго украинизировали, но там никто не говорил на украинском языке. При том, что там все таблички были на украинском, весь документооборот, билеты вузовские. Доходило до такого маразма, что там не было кафедры русского языка в местном Луганском национальном университете, отделение русского языка было на кафедре иностранных языков, представляете такой дурдом? Все люди говорят на русском, все пишут по-русски, а русский язык в единственном на весь город гуманитарном вузе изучается даже не на кафедре, а на отделении в составе кафедры иностранных языков.

Полнейшая была дискриминация, кино показывали только на украинском, конечно, жителям это не нравилось, все против этого постоянно выходили в пикеты, митинги. Но в массе своей люди активно себя не проявляли, пока не начался Майдан — запахло жареным и тогда все уже начали массово протестовать. Где-то 30 процентов местного населения поддерживали Украину. Тоже пытались возмущаться, кричать в транспорте. Помню, когда разбомбили администрацию — очень много людей погибло, люди плакали, а какая-то тетка мимо проходила и такая: «Вон, разбомбили бездельников, давно пора» и мимо прошла. Было желание, конечно, ей пенделя дать под зад, конечно я этого не сделал — все-таки женщина. Такие были отдельные эпизоды.

Но за четыре года иллюзии все выветрились. В принципе, конечно, энтузиазм упал, появились усталость и разочарование, опять же у большинства остались родственники на Украине, они продолжали общаться, произошло какое-то брожение. Но я не почувствовал какой-то ненависти к себе. Когда я последний раз приезжал в 2017 году, нормальные, добрые отношения с людьми были у меня.

Я же жил со всеми, сначала в казарме, где 90 процентов были местные, ходил на работу с местными, потом стал снимать квартиру — сначала на окраине, потом в центре Луганска. Со всеми были хорошие отношения. Разочарование у луганчан не переросло в русофобию.

Как оцениваете местные власти?

— Некоторое разочарование появилось в режиме местных властей — в режиме Плотницкого, с ним связывают многие неуспехи ЛНР. Он на всех митингах говорил, что скоро мы все свои земли обратно отвоюем. Донбасс на две трети находится в оккупации Украины. На всех территориях Донбасса за исключением самых северных прошли референдумы, где народ подавляющим большинством сказал, что он хочет независимости, что хочет выйти из состава Украины. Но пришла украинская армия, произошла оккупация этих земель. Сейчас только одна треть в составе республики. На оккупированных территориях тоже огромное количество пророссийского населения осталось несмотря ни на что. Хотя, конечно, там мозги промывают, особенно детям, подросткам, их возят в лагеря на Карпаты, в батальон Азов. А на той территории, где республика, усталость есть.

Что думаете по поводу смерти полевых командиров ДНР и ЛНР, таких как Гиви и Моторола?

— По поводу Гиви и Моторолы — я более чем уверен, что это работа украинских диверсионных групп, потому что ни Гиви ни Моторола не занимались бизнесом, они не составляли оппозиции существующему режиму. Соответственно, никакого резона с ними расправляться ни у кого не было. Тем более их убийства принесли большие репутационные потери. Даже для Москвы. Это чистые воины, а не политики.

Другое дело то, что происходило в ЛНР. В ЛНР убивали людей, которые представляли идеи Новороссии, которые не были выгодны никому — ни киевским олигархам, ни московским. Соответственно, они были неформалами, они были конкурентами власти Луганска. Не буду ничего утверждать, потому что свечу не держал. Но у меня есть основания считать, что это было сделано непосредственно Луганской властью, возможно, при поддержке каких-то сил в России. Убийства Мозгового, Ищенко, Дремова, Беднова, — это чисто политические заказные убийства, и украинская сторона к этому никакого отношения не имеет, потому что они были в глубоком тылу, где никакой Украины и близко не было.

С чем связана Ваша уверенность?

— Надо знать географию этой местности. Луганщина отделена от оккупированных Украиной территорий естественными барьерами в виде реки Северский Донецк и возвышенностями, на которые проникнуть каким-то диверсантам достаточно сложно. Они пытаются периодически это делать, но их постоянно ловят.

Другое дело Донецк — извините меня, в Донецке находится аэропорт. А в 30 км от аэропорта уже позиции украинской армии. Если взять Казань, Лебяжье. Представьте, что в Лебяжьем стоят войска условного противника, при этом нет естественных преград, а просто сплошная ровная территория. Выходи откуда хочешь, делай что хочешь. Учитывая то, что оба республиканских режима не являются тоталитарными (там никто строем не ходит), есть большая доля такого откровенного раздолбайства.

Тем более, Луганск — город компактный, а Донецк — большой, как одна префектура Москвы. С большими проспектами, парками. В городе очень легко укрыться какой-нибудь диверсионной группе. В Луганске это не получится, город маленький, очень красивый, цивилизованный. Ни с одним российским городом я бы его сравнивать не стал. У нас обычно маленькие города особо ничего из себя не представляют, а Луганск небольшой, но очень красивый.

Как Вы относитесь к Игорю Стрелкову — министру обороны Донецкой Народной Республики в 2014 году?

— Я его видел всего один раз издалека в Москве, на мероприятии, посвященном событиями в Одессе. Никогда с ним вживую не общался — до Донецка, до Славянска так и не доехал. Мне кажется, он был достаточно противоречивой личностью. Оказавшись здесь в России, он не смог создать себе никакой политической силы, с кем мог — переругался. Человек малопозитивный, на мой взгляд, крайне эмоциональный, не лидер. Точно могу сказать, что он не тот лидер, каким мы его видели весной 2014-го. Мне до сих пор непонятно, почему были оставлены стратегические города, говорили, что не было оружия и боеприпасов. Может быть, я идеалист, но во мне живет уверенность, что пока у тебя есть в руках автоматы и хотя бы пара тройка рожков надо оставаться на своем посту. Я не вижу серьезных причин, почему он дал приказ оставить Краматорск и Славянск, в то же время и Алексей Борисович Мозговой, послушав его, оставил Северодонецк и Лисичанск. После этого мы потеряли две трети Донбасса. Я, конечно, не военный, но я скорее отношусь к этому негативно.

Касательно того, как я вижу его сейчас, он мне интересен как источник альтернативной информации. Потому что мы видим весь тот официоз, который постоянно говорит, что Минским соглашениям нет альтернативы, что мы выступаем за целостность Украины, мы все партнеры и давайте введем туда еще иностранных миротворцев и прочие такие вещи, которые нормальному человеку с чувством совести и порядочности в голову никак не придут. С другой стороны я вижу Стрелкова, который постоянно власть критикует, у него есть альтернативная точка зрения на происходящее и у него есть свои источники. Поэтому мне бывает интересно его читать. Я беру среднюю величину из того, что слышу со стороны официоза и у него. И пытаюсь истину найти.

Появлялись сведения, что на стороне России в зоне конфликта работают наемники из частных военных компаний, это так?

— Это ерунда какая-то — называть ребят, которые работают в частной компании, наемниками. Что значит наемники? Это люди без чести и совести, которые рубятся за бабло. В целом ЧВК больше к Сирии относится, а не к Донбассу.

Но, если хочешь помочь всем — никому не поможешь в итоге. Так в итоге и получается. Американцы все равно доминируют в Сирии, а у нас в Донбассе люди живут под обстрелами.

Когда Вы вернулись из Луганска?

— Работа с Regnum закончилась у меня в ноябре 2016 года. Но я не хотел уезжать из Донбасса, потому что мне там понравилось. Мне нравились люди. И ты понимаешь, что не совершилось то, чего ты хотел. Ты не видел победу, не видел логического завершения этой ситуации. Конечно, вся логика событий подсказывает, что все делается не так как нужно и ничего хорошего как бы и нет. Но я как человек верующий знаю, что есть Господь. И если будет на то воля Его, значит в один момент может все измениться. В конце концов никто до этого не мог предположить, что Крым будет российский, что он вернется. Поэтому я ожидал, как и все остальные. У меня появилось там много друзей, там было комфортно, ко мне приехала жена, поступила там учиться. Уезжать я не планировал. Но у меня случился внутриредакционный конфликт, и я какое-то время ушел работать в пресс-службу к главе ЛНР, когда им стал Плотницкий. И плюс потом появилось предложение от агентства «Русская планета» стать у них собкором. Я этот момент согласовал с администрацией главы ЛНР, мог одновременно работать и там, и там. И я продолжил свою работу в качестве собкора «Русской планеты» и в пресс-службе главы Луганской Народной Республики. В 2016 году я вступил в конфликт с руководством, которое тогда возглавлял Плотницкий. Это был больше бытовой конфликт, хотя мои идейный взгляды, возможно, им тоже не особо нравились. Поэтому из-за этого конфликта я был вынужден покинуть регион.

Чем сейчас занимаетесь?

Приехал в Россию, какое-то время опять жил в Волжске, плюс устроился собкором в одно московское издание, потом так получилось, что переехал в Москву — опять по личной причине. Нашел работу. Сейчас работаю на телеканале «Царьгград» обозревателем — это то, чего я всегда хотел — работать в православных медиа.

Когда последний раз были в Луганске?

— В мае 2017 года на празднике, там была череда праздников — 9 мая и День республики. Рад был снова всех увидеть, участвовал во всех парадах. Когда вспоминаю об этом, до сих пор чувствую тепло на душе.